КАК В СССР С УДОВОЛЬСТВИЕМ РАЗРУШАЛИ СТАРУЮ МОДЕЛЬ МИРА И СТРОИЛИ НОВУЮ

21.12.2021

КАК В СССР С УДОВОЛЬСТВИЕМ РАЗРУШАЛИ СТАРУЮ МОДЕЛЬ МИРА И СТРОИЛИ НОВУЮ

Георгий Почепцов

Активное строительство мира вокруг нас давно сместилось из мира физического в информационное и виртуальное пространства. В физическом мире мы можем быть одинаковыми, даже институты носят одинаковые названия типа “полиции” или “судов”, однако они могут быть наполнены совсем разными содержанием, как, кстати, и “выборы”.

Такое смещение в другой пространство выносит на первое место работу с мозгами граждан, которых власть всегда должна убеждать в правильности своих действий. Такой же инструментарий воздействия использует не только власть, но и бизнес, чтобы сделать из человека покупателя, так и власть делает из него своего гражданина.

Человек в норме не стремится к протестным действиям, если не затронуты его самые важные характеристики. Но с другой стороны, ему нужен пример такого протестного поведения. И этот пример может сегодня часто приходить с соцсетями. Они могут синхронизировать если не поведение, то мышление многих вне иерархий государства.

Государство в основе своей это разные иерархические зависимости, где все окутано начальниками и подчиненными. Но все они замыкаются на один центр власти, синхронизируясь с ним. Поэтому все плюсы и минусы внизу переносятся наверх. В работе ЖЭКа население будет всегда обвинять и власть тоже.

Мир состоит из событий, которые разворачиваются перед глазами, и событий, приходящих в мозги из медиа, но при этом мы теряем из виду посредника, повествующего нам об этом. А именно он предопределяет наше дальнейшее отношение к этому событию.

Новостной поток заменяет нам если не жизнь, но знание жизни. Раньше все приходило из газет, потом из телевидения, теперь – из соцмедиа. Мы знаем то, что знают и рассказывают нам они. Но они ничего не рассказывают просто так. Их интересует не только само событие, но и наше отношение к ним. С одной стороны, это отношение формирует уже сам отбор новостей: о чем говорить, о чем молчать. С другой, подача новости под тем или другим углом зрения формирует наше отношение к ней. С одной стороны, новость – это сама жизнь. С другой, это как “паспорт” этой картинки жизни, и то, что написано в этом паспорте предопределяет наше понимание и отношение.

При сильной энергетике жизни, как, например, в СССР в довоенное время, газеты были как соцсети, поскольку новости носили другой характер. В отличие от сегодняшних новостей они были интернизированы, становясь частью внутренней жизни человека, поскольку государство насколько смогло “сломало” барьеры между внешней и внутренней жизнью, что “внешнее” стало по сути важнее “внутреннего”. Оно было действительно интереснее и нужнее, как это ни странно. Государство сильнее предопределяло твое настоящее и будущее, чем ты сам. Хоть государство управляет “потоками” граждан, но ты всегда был частью такого потока. Все смотрели один фильм, бросались читать один роман, внимали одному лицу. Вспомним, что даже в классе были политинформации, чтоб школьники коллективно внимали политическому разуму.

Новость, к тому же, давала подсказку к наступлению изменений. Когда газета писала, что здесь будет построен (завод, университет, мост, больница), то она сообщала о трансформации мира вокруг меня заранее. То есть часть новостей повествовала о прошлом, часть о будущем.

С одной стороны, новости знали все, точнее, должны были знать, поскольку уклониться от них было невозможно. С другой, жизнь реально менялась слишком интенсивно, когда, условно, говоря вчера было непохоже на сегодня, а завтра будет непохожим на сегодня. Такой темп изменений был задан пропагандой, а жизнь должна была успевать за ним.

Вот фраза о главном редакторе “Известий”, которая поможет это понять: “Возглавив «Известия» в 1928 году, Иван Гронский стал одним из проводников в общении Иосифа Сталина с интеллигенцией. При Гронском тираж «Известий» вырос в четыре раза, и вся страна следила за коллективизацией села, индустриальным взлетом страны, рождением авиации и путешествиями Челюскина по публикациям в газете” [1]. То есть страна жила тем, о чем рассказывалось в газете.

Реально любая страна строится сразу во всех трех пространствах: физическом, информационном и виртуальном. В условиях интенсива, а именно такими они и были в советское время, десинхронизация становится невозможной. Условно говоря, скорость должна быть набрана сразу во всех трех пространствах, в противном случае массовое сознание не будет воспринимать это как скорость изменений в стране. Когда Сталин во время войны лично правил сводки Совинформбюро, иногда возникали расхождения: то, что было в сводках, могло не быть в реальности. Поэтому реальность надо было подгонять под сводки.

Даже кино в своем виртуальном пространстве посылало сигналы управления будущим. Стране нужны трактористы – производился фильм “Трактористы”. Нужны танкисты – фильм “Танкисты”. Такая синхронность и делала мир внутренний частью мира внешнего, а мир внешний – частью мира внутреннего. Человек и страна жили в одном ритме, что делало их единым организмом.

Новости более ориентированы в день сегодняшний. Фильмы в отличие от новостей более активно смотрели в будущее. Например, в фильме “Танкисты” еще в 1939 г., а его сегодня характеризуют как псевдо-военную пропагандистскую кинокартину, советские танкисты вынуждают немцев к капитуляции [2].

В сложном мире возникали такие виртуальные конструкции победы над врагом, когда войны еще не было. Но кино – это пропаганда, которая точно попадет в голову человеку, поскольку это не учебник, который сразу забудется после сдачи экзамена по данному предмету. И в принципе нельзя сделать учебник по предмету патриотизм, поскольку он в результате заставит детей ненавидеть этот предмет. Кто-то когда-то справедливо заметил, что введя предмет литература в школьное образование, детей лишили счастья чтения, поскольку она стала предметом, за который ставят оценки.

Литература – это домашние, личные коммуникации. Они в принципе другие. Здесь может быть неправда, но она художественная, а не пропагандистская. И с восемнадцатого века литература двигалась к тому, чтобы стать главным развлекательным модусом. Она развивалась параллельно с появлением феномена свободного времени наряду с рабочим. И самое главное – это возможность домашнего воздействия на мозги.

Анекдоты косвенно отражают этот процесс пропагандистского вторжения в дом. Например:

Классная руководительница спрашивает Вовочку, почему он пришел в школу в мятых штанишках. Вчера вечером мы включили телевизор и услышали: дело Ленина живет! Тогда мы выключили телевизор и включили радио. Снова услышали: дело Ленина живет! После этого мы уже боялись включать утюг…

И еще на тему пропаганды:

Ввели четвертую программу телевидения. В первый же день гражданин сел к телевизору, включил первую программу и увидел, что по ней выступает Брежнев. Переключил на вторую – снова Брежнев. На третью – опять Брежнев. Переключил на четвертую. Там сидит полковник КГБ и грозит пальцем: “допереключаешься!”

Анекдоты в советское время были столь активно работающими, поскольку отражают сопротивление такому системного пропагандистскому давлению, которое было тогда. Мы читали книги, ходили в театр и кино, когда там была хотя бы маленькая “отдушина”, отличающая их от прямолинейной пропаганды. Но пропаганда всегда была: и в сюжете, и в словах героев. Да и сам выбор героев тоже носил пропагандистский характер.

И, конечно, ничто не могло реально противостоять гигантским пропагандистским потокам, тем более когда постепенно все население прошло сквозь советскую школу, получив одну модель мира, которая отметала все чужие подобные онтологии. “Текущее” по сути сначала победило “вечное”, а потом и само трансформировалось в “вечное”, но уже для всех.

Даже система праздников по сути тоже была внедрением “официального” мира в мир домашний. Праздники были из официальной онтологии, а праздновали их за столом дома. Тем самым позитив “прикреплялся” к ним почти автоматически. Кстати, любой человек легко признает праздники, если к ним прикрепляется еще и выходной.

Свое собственное поведение табуируется также в ритуалах. На параде и демонстрации человек выступает в роли частицы большого целого, у которой не просто нет автономного поведения, у человека нет права на нефизические действия (информационные и виртуальные), а физические все построены исключительно на повторе действий других. Такая любовь к парадам и демонстрациям была у советской власти всегда. Это наглядная демонстрация силы и мощи власти, когда все должны мыслить и действовать одинаково.

Советская система управляла мозгами за счет такого усиления внимания к текущим событиям в стране и мире, которые естественно подавались под своим углом зрения, тем самым жестко форматируя нужную модель мира. Это был, к примеру, рассказ об отдыхе советских рабочих в Крыму, противопоставленный забастовке американских рабочих в США. То есть здесь снова был одинаковый набор событий, единый для всех, который по сути был не новостью, а пропагандистским сообщением, выраставшим из сочетания двух независимых новостей на одной странице газеты.

Соцреализм как тип канона “правильного политически повествования” был даже внедрен в художественную литературу, то есть когнитивный формат, принятый для построения новости в газете, разворачивался в когнитивный формат романа. Соцреализм в этом плане интересен как способ преодоления индивидуального в писательском творчестве, заставляющий писателя занизить формат “случайного” в пользу “системного”. Но все под контролем “политического”.

Интересен и факт из истории: “О соцреализме на 1 съезде писателей говорил не столько Жданов, сколько Н. Бухарин, а также М. Горький. В 30-е годы – и не в 1934-м, а в 1932 году – появился не соцреализм как таковой, возникший в действительности за 30 лет до этого, а термин «соцреализм». В 1934 же году была сформулирована доктрина соцреализма, зафиксированная в его определении в Уставе Союза советских писателей. И возникновение теории данного литературного направления через много лет после рождения самого направления – это не исключительный случай. Реализм ведь тоже как явление искусства существовал в течение многих лет до того, как появился соответствующий термин и была обоснована теория реализма” [3].

Тут, правда, можно возразить, что до тридцатых годов над писателями не стояли цензура, редактура и ГПУ-НКВД, которые прямо и косвенно влияли на каждый текст, который выходил из печати, тем самым создавая высокий уровень системности “соцреализма” как канона, как “очков”, сквозь которые рассматривалась действительность: и писателями, и читателями. В результате мир становился более однообразным и правильным, чем он был в действительности. И все должны были оперировать в головах этим идеальным миром. Дети писали о нем сочинения, а журналисты – новости.

Д. Скурчевский говорит о восприятии Запада в Польше, используя удачный термин “воображаемый Запад”, поскольку реального знания в то время не было: “в эпоху советского доминирования в польской культуре, особенно популярной, соперничали два антагонистических дискурса, тематизирующих Запад: разоблачительный и позитивный. Первый, существовавший в рамках господствующего дискурса власти и реализуемый от его имени или его средствами, был направлен на коммунистическую пропаганду, критиковавшую капитализм и западное христианство. Представляя собой сравнительно однородный, хотя и исторически развивающийся континуум, этот дискурс играл в обществе двоякую роль. С одной стороны, выступая от имени власти, он имел практически неограниченный доступ к официальным каналам распространения информации. С другой – авторы фильмов, романов (в том числе так называемых милицейских романов) и комиксов, в которых Запад изображался упрощенно, схематично, резко негативно, должны были считаться с неодобрением публики, которой не составляло труда распознать их агитационную направленность, что порождало культурные практики, пронизанные отрицанием и насмешкой. Положительный образ Запада – направление в публичном дискурсе, противостоявшее господствующей тенденции, – был сопряжен с принятием того, что его создатели считали приметами «западности», и заслонял или отодвигал на второй план представление о Западе как злейшем враге коммунистического общества, «сил прогресса» и т.п., подменяя его ироническим, шуточным, но неоднозначным портретом” [4]

Справедливы и его комментарии к образу положительного Запада: “оптимистичный образ Запада был чреват той же опасностью, что и его противоположность, – закреплением в культуре одномерного и плоского представления о Западе, только в данном случае сверхположительного. Этот фантазм выполнял, повторю, функцию компаса коллективной самоидентификации: формируя в обществе определенные представления и выстраивая их в иерархическом порядке, он определял направление чаяний и устремлений индивидов и целых групп, соответствующее ощущаемой ими культурной идентичности” (там же).

Пропагандистский подход, главенствующий во всех сферах, привел и к трансформации литературы. В ней, как и в жизни, появились образы “врагов народа”. Они помогали строить мобилизационную политику и экономику, которая облегчала управление гражданами. Цели и задачи страны при этом завышались, а цели и задачи граждан занижались. Судьба одного ничто перед судьбами страны.

Соцреализм – это эмоции парада и демонстрации, перенесенные с улиц и площадей на страницы книг. В результате даже реальность нивелировалась, поскольку над всем простиралась сверхпозитивная ее картинка.

Советский Союз был идеологическим государством, поэтому идеологию внедряли всюду, особенно, конечно, в то, с чем соприкасается массовое сознание: “де-факто изображаемое художником находится во власти определенной подвижной мировоззренческой оптики, которая также зависит от многих факторов, прежде всего от тотальной идеологической вовлеченности, а после уже от мастерства и художественной воли автора. В этой коллизии кроется метод социалистического реализма: идеологически обусловленный образ выдается за действительный. На самом деле, для искусства было не ново играть в игры с реальностью. Но драма соцреализма в том, что в его бытность искусство имело право на существование только в качестве пропаганды социалистической идеологии. Иные же произведения не имели права на жизнь” [5].

И два замечания Б. Гаспарова:

– из истории внедрения терминологии: “Словосочетание «социалистический реализм» было впервые употреблено в «Литературной газете» в мае 1932 года в статье официального критика Гронского, который впоследствии в мемуарах уверял, что это слово он впервые произнес в личной беседе со Сталиным, на основании которой и появилось это постановление. Но официальный статус термин «социалистический реализм» получил два года спустя на первом учредительном съезде Союза советских писателей в августе 1934 года. Был принят устав этого Союза, в котором говорилось, что «социалистический реализм является основным методом советской художественной литературы и литературной критики». Определялся этот основной метод как «правдивое, исторически конкретное изображение действительности в ее революционном развитии»” [6];

– и о том, что в определенной степени это отражение общих тенденций: “возникновение соцреализма не было явлением по чьей-то команде или по чьей-то злой воле, но было частью мирового процесса эволюции искусства. Причем надо заметить, что судьба авангарда сложилась трагически, если говорить о ее внешней судьбе, но счастливо, если говорить о ее исторической судьбе. Потому что в 1930-е годы авангард подвергся свирепому гонению и преследованиям и в Советском Союзе, и в нацистской Германии, что позволило ему выступить в трагическом ореоле явления искусства, которое умерло насильственной смертью, которое уничтожили, затоптали в этой брутальной действительности 1930–40-х годов. Если мы посмотрим на то, как события развивались в течение 1920-х годов, мы увидим, что действительно возникает усталость. Поэтому для художников типа Прокофьева, Андрея Платонова, Пастернака, Мандельштама эти новые голоса, которые призывали художника трудиться, поднимать большие темы, выстраивать произведения большого стиля, находили глубокий внутренний отклик” (там же).

Даже елочные игрушки должны нести идеологическую нагрузку: “В 1930-е годы елки украшали бумажными игрушками и гирляндами, поскольку еще не было налажено производство елочных украшений. Только с 1937 года предприятия начали производить игрушки с советской символикой, отображавшие «достижения социалистического общества». Верхушку елки по-прежнему украшала звезда, также ее изображали на флажках, шариках, игрушках. В 1950-х годах в связи с неурожаем елки украшали игрушками в виде овощей и фруктов, а когда в 1960-х годах к власти пришел Н. Хрущев, прославившийся печально известной кукурузной кампанией («кукуруза – царица полей»), игрушки выпускались и в форме кукурузных початков” [7].

Движение идеологи связано не только с продвижением в массы, но и с борьбой с чужой и чуждой идеологией. Идеология более активна, чем, примеру, литература. Литературных текстов может быть много, литература разрешает конкуренцию. А идеология запрещает все “не свое”, борясь с им, как и религия “огнем и мечом”.

Идеология захватывает все возможные сферы, поэтому даже елочные игрушки ей интересны: “Гонения на рождественские праздники и на один из главных символов, наряженную елку, начались уже в первые годы после Октябрьской революции. Апогея борьба с “пережитком прошлого” достигла в 1928–29 годах: была выпущена серия агитплакатов, призывавших заниматься физкультурой вместо старорежимного празднования. В рамках “антирождественской” кампании елочные игрушки повсеместно уничтожали, а за установку дома елки можно было положить на стол партийный или комсомольский билет [8].

И еще: “Но очень быстро, с началом военных действий на Дальнем Востоке и финской кампании, тренд меняется: на первый план выходят самолеты, дирижабли, танки. Все то, что должно символизировать мощь советского государства и, главное, привить эту мысль детям, которые вместе с родителями наряжают елку. Один из самых ценных экспонатов – вот такой аэроплан из тонких трубочек, эксперты называют этот тип игрушек “монтированными украшениями”. Это один из самых старых типов украшений, популярный в Европе еще в 19-м веке. Но их хрупкость привела к тому, что до наших дней дошло очень немного оригинальных образцов”

И последнее: “В 80-е годы массовое производство новогодних игрушек в СССР скатилось в область разнообразных шаров, не отличавшихся оригинальностью. Застой коснулся и этой области: не было свежих идей, которыми уже можно было вдохновить людей”.

При этом также не будем забывать, что и довоенное время, и большая часть послевоенного, проходили в условиях отсутствия телевидения, так что газеты и книги были главным формирующим мозги инструментарием. Чем более четко художественный или журналистский текст отвечал требованиям политики, тем большей была вероятность его продвижения к читателю. Утрируя, можно сказать, что читая художественную книгу, ты как бы читал газету, поскольку в главном они не отличались.

Б. Гаспаров говорит о необходимости отрицательного героя для сюжетостроения соцреализма: “парадокс соцреализма состоит в том, что он эту условность, скажем, романа времени барокко (или оперы, или фольклора, мифологического произведения) сочетает с полным жизнеподобием и подробностью реальности, которая в романе описывается. Вот этот парадокс и является ключом к пониманию этого психологически интересного явления. Каким образом герои, которые в микро¬ситуациях ведут себя как нормальные и даже симпатичные молодые люди, умудряются вписывать свою жизнь в такой фантастический мир совершенно абстрактных и нежизненных целей? Если посмотреть на этот роман и вообще на практически все романы канонического соцреализма, то в них обязательно есть фигура отрицательного героя. Отрицательный герой – это не злодей-вредитель (он тоже присутствует, но это другое амплуа). Отрицательный герой – это человек, который видит нелепость цели, видит несоразмерность этой цели тем усилиям, которые нужно затратить на ее достижение, и протестует, говорит, что так делать нельзя, что это приведет только к дальнейшим потерям. В романе «Время, вперед!» в роли такого отрицательного героя выступает начальник Маргулиеса. Его фамилия Налбандов, он занимает высокую должность на строительстве и имеет полномочия распоряжаться тем, что делает Маргулиес. Налбандов – человек большого опыта, обучался в Англии, знает английский язык, инженер с международным образованием и к тому же старый коммунист. Он говорит этому молодому человеку, что, во-первых, куда девать этот лишний бетон, который вы произведете? Стройке требуется то, что ей требуется. Во-вторых, машины куплены в Германии, это дорогостоящие машины по производству бетона. Если вы используете их выше их технических норм, то они очень скоро выйдут из строя и, таким образом, будет только потеря, а не выгода. Что ему отвечает Маргулиес? Маргулиес отвечает, что, во-первых, их рекорд, поставленный на производстве бетона, вызовет к жизни соревнование на всех участках строительства, а в конечном счете на всех строительствах страны, которое приведет к соразмерному увеличению показателей абсолютно на всех участках. И таким образом этот лишний бетон, оказывается, будет востребован строителями, которые тоже будут бить свои рекорды укладки, возведения зда¬ний и так далее. Во-вторых, машины действительно выйдут из строя раньше, но это тотальное соревнование и побитие рекордов приведет к тому, что ре¬сур¬сы страны и ее богатство возрастет так стремительно, что им уже не нужны будут никакие немецкие машины, они произведут свои, лучше импортных” [6].

Кстати, это вновь повторяет структурную особенность сближенности идеологии и литературы. Если враг появился в идеологических текстах, ему сразу находится место и в литературе. Все синхронно меняется ради следования идеологическим целям.

Б. Гаспаров несколько утрирует проблему сложности восприятия такого текста: “чтение романа соцреализма оборачивается как бы эсте¬тиче¬ским, но и одновременно и мораль¬ным испытанием для читателя. Читатель может спросить себя: если я задаю такие вопросы, если это кажется мне неле¬пым, может, что-то со мной не в порядке? Может быть, я чего-то не понимаю? А если я не понимаю, это, вообще говоря, довольно рискованная позиция в ста¬линском Советском Союзе. Вы чувствуете отчужденность, и сама эта от¬чуж¬ден¬¬ность может служить для вас тревожным сигналом того, как вы дальше будете жить в этом мире” [6].

Ведь он был предназначен не для иностранца, а для человека, живущего в СССР. Он даже не вносил ничего нового в советскую онтологию, а лишь подтверждал ее очередным примером. Все потоки воздействия были едины. В физическом пространстве – это был плакат на улице, в информационном – газета киоске, в виртуальном – фильм в кинотеатре. И они все говорили об одном и том же: о победе социализма над капитализмом.

Идеология ничего не стоит, если за ней не стоит агитация и пропаганда. Именно с ними, а не с идеологией в чистом виде, имеет дело обыкновенный человек. А литература и искусство “очеловечивают” идеологию еще сильнее, сближая ее с уровнем комнаты и уводя с уровня площади. Мы все потребители пропаганды, даже тогда, когда ее не замечаем. Сегодня она часто “прячется”, чтобы не вызвать ненужного отторжения.

Сталин “видел в искусстве дополнительную возможность для агитации и пропаганды. Из-за этого соцреализм получил название «стиль Сталин». Впервые это определение появилось в названии книги «Gesamtkunstwerk Сталин», которую написал в 1987 году советский и немецкий искусствовед Борис Гройс: “Сталинская эпоха осуществила главное требование авангарда о переходе искусства от изображения жизни к ее преображению методами тотального эстетико-политического проекта” [9].

Массовое сознание трансформировалось индустриальными методами. Причем столь же индустриально искоренялось все то, что могло противоречить “генеральной линии партии”, включая репрессивный инструментарий для несогласных и просто думающих.

В архитектуре был сталинский ампир, когда строились высотки, покоряющие воображение. Гостиница “Украина” в Москве является последним таким построенным зданием [10]. В этом случае слова не нужны, трансформированная действительность говорит сама за себя.

Детская литература также была под прессом идеологии и политики. Ее сразу включили в общее дело: “Для решения масштабных задач руководство страны проводило реорганизацию надстройки общества. На съезде писателей в августе 1934 года было положено начало традиции двух съездов 30-х – 50-х годов, которая подчеркивала особый статус детской литературы: содокладчик по ее вопросам выступал сразу после главного докладчика. С.Я. Маршак развивал идеи Горького. Его выступление сводилось к двум тезисам: «И вот пришла революция. Сразу оказалось, что герои большинства детских книжек больше нам в герои не годятся»; «Детская литература должна быть делом большого искусства», сочетать в себе «смелый реализм с еще более смелой романтикой». Анализ литературы подвел Маршака к выводу, что «заметного развития еще нет», но в литературе и педагогике идет обнадеживающий процесс переосмысления роли детского писателя. Одновременно назрела необходимость переиздать детские книги из мирового классического наследства. Маршака радовало, что основные ценности советского общества находят отклик у детей. Оставалось только создать подобающие книги «на детском языке». «Новый демократический читатель», который откликнулся на призыв Горького сообщить о своих потребностях, просил побольше юмористических рассказов и книг, в которых герои должны жить «долго-долго». Шестиклассник из села Дуденово сформулировал метод создания книг: «Товарищи, научитесь писать покороче, пояснее, попонятнее, посложнее». Копируя героев пятилеток с их лозунгом «Даешь!» («Даешь Магнитку!»), Маршак потребовал от писателей дать «новую повесть, новую сказку, новую песню»” [11].

По сказке о Старике Хоттабыче можно даже изучать советскую историю: “Изменения во внутренней и внешней политике государства писатели отражали во время переизданий своих книг. Лагин, автор знаменитой повести-сказки «Старик Хоттабыч», через бытовые мелочи, видимые детям и подросткам, пытается изобразить рост экономического могущества страны и благосостояния людей. В первом издании 1938 года в эпизоде переезда на новую квартиру граждане используют фургон, запряженный лошадью, а во втором издании 1952 года – трехтонный грузовик. В первом издании мальчик Волька мечтает о путешествиях по прериям Америки, во втором – об участии в строительстве гиганта советской индустрии. Главка «Девятнадцать баранов», которую можно было трактовать как неуважительное отношение к гражданам, была исключена. Зато вставлен эпизод с автобусной экскурсией, который показывает расцвет городов. Элементом образа жизни в индустриальном обществе является массовое спортивное «боление». Представитель «традиционного общества» Хоттабыч сперва задается вопросом: «что будут делать с мячом эти двадцать два столь симпатичных мне молодых человека», и подбрасывает на поле 22 мяча, а затем становится поклонником самой демократической игры. Не меньшее восхищение, чем футбол, вызывает у него радиотехника – высокие технологии времени. Джинн, осознавший важность образования в современном обществе, решил связать свое будущее с радиоконструированием. Во втором издании пионеры разъяснили Хоттабычу принципы социальной справедливости в СССР, и старику пришлось преодолевать частнособственнические ценности” (там же).

Кстати, любое время, которое движется всегда будет интереснее эпохи застоя. Особенно когда физическое, информационное и виртуальное пространства делают это синхронно. Они не противоречат друг другу, тем самым усиливая свое воздействие.

Еще у Хоттабыча был и американский империализм: “Важнейшим постулатом пропаганды была констатация победы социалистических отношений в стране, невозможность возвращения к капиталистическим порядкам. Их локальное возрождение связывалось только с действиями отдельных несознательных граждан, зараженных буржуазной пропагандой. Если в первом издании книги изображен бывший частник Хапугин, которого Хоттабыч жестоко наказывает за жадность, то во втором Лагин по объективным причинам не может показать нэпмана: для детей 50-х годов это не актуально, а представители теневой «рыночной экономики» были вне закона. После принятия плана по усилению антиамериканской пропаганды Лагин переключает внимание читателей на внешнеполитическую опасность: рисует образ заокеанского мистера Гарри Вандендаллеса, который олицетворяет Соединенные Штаты. Читатели газет без труда разобрались, что Гарри воплотил, как казалось руководителям и писателям, черты четырех политиков США: президента Гарри Трумэна, председателя сенатской комиссии по иностранным делам Артура Ванденберга, братьев Аллена Уэлша и Джона Фостера Даллесов – будущих директора ЦРУ и госсекретаря” (там же).

Так и видишь перед собой редакторов, которые говорили Лагину, что именно нужно писать, чтобы книга была издана. Причем часто эти редактора могли существовать просто в голове у писателя, поскольку он знал и без живых редакторов, что должно быть в тексте, чтобы стать книгой.

Рекомендуемые для школьников книги – это настоящая взрослая политика, поскольку их всегда должны утверждать вышестоящие инстанции. Само это последнее слово передает дух прошлой эпохи, тихонько пробравшейся в сегодняшний день из кабинетов сталинского времени.

Вот мнение И. Кукулина по поводу того, что национальные литературы при этом оказываются потерянными: “некоторые составляющие советской культурной политики действительно напоминали классический колониализм, то есть были основаны на неравноправии в репрезентации русскоязычной культуры и культур других этнических групп; кроме того, сегодня, в условиях общественного кризиса, эти «параколониалистские» практики реактуализируются – возможно, не в результате сознательно выстроенной стратегии, а как интуитивно выбранный инструмент борьбы с «излишним» и пугающим разнообразием общества. Особенно заметна эта реактуализация в сфере образования” [12].

И еще анализ коррекции этих списков: “Самой интересной с политической точки зрения стала редактура, внесенная в список в администрации президента. Из списка изъяли собрания подцензурных поэтов второй половины ХХ века (Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной, Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы и Николая Заболоцкого – правда, почему-то сохранили в списке Давида Самойлова), сочинения Александра Солженицына и Андрея Белого, но включили целый ряд народных эпосов: «Калевалу», «Алпамыш» (варианты этого эпоса бытовали среди разных тюркоязычных народов, но здесь выбрана узбекская), «Кёроглы» (азербайджанская версия), «Манас» (киргизский эпос), «Олонхо» (якутские эпические песни), «Джангар» (калмыцкий эпос). Список этих сказаний напоминает оглавление томов 13 и 14 «Библиотеки всемирной литературы», озаглавленных «Героический эпос народов СССР» (оба тома – М., 1975)” (там же).

И последнее: “После вмешательства редакторов из Администрации Президента список приобрел четкий политический смысл. Русские в этом списке представлены как культурные «старшие братья», другие же народы России и бывшего СССР – прежде всего как носители вневременных архаических культур, чьей адекватной репрезентацией являются фольклорные эпосы” (там же).

Литература разговаривает с человеком наедине. Если он читает, то это то, что его интересует. Здесь государство не может погрозить ему пальцем, запретив читать. И даже такой запрет будет всегда действовать с обратным эффектом как подталкивающий к чтению.

Литература, особенно тоталитарная, представляет собой взрослый кукольный театр, где действуют куклы хорошие и куклы-плохиши, который должны в конце спектакля исчезнуть. Но в борьбе, где добро должно с неизбежностью победить зло. Это как бы двойной happy–end, как какой-нибудь “двойной тулуп” в фигурном катании.

Правда, литература и даже чаще кино с пропагандистским привкусом царит и сегодня, поскольку литературу могут выпускать и частные издательства, а кино невозможно без финансовой помощи государства. А потом все равно потребуется разрешение на прокат.

Статья полностью

Возврат к списку

Другие материалы автора